Борис Михайлович Кустодиев (1878−1927) — родился и вырос в провинциальной духовной среде, но рано сделал успешную карьеру столичного художника, стал мастером салонного портрета (и портрета, в частности, «народного» Николая Второго), достиг яркой известности и материальной независимости. Но на самом пике успеха, славы и жизненных сил — в 1912 году — его настиг тяжёлый недуг, приковавший его к постели и глубокому креслу. Инвалидность, война, смута, разрушение жизненной среды не остановили художника: он легко легализовался при Советской власти, одним из первых сменив «народного» Николая Второго на «народного вождя» Большевика. Его жизненный подвиг, тем не менее, остался подвигом подлинного и свободного от партийности искусства, сделал труд художника одним из ярчайших образов русского национального и даже народного, этнографического, но высокого, интернационального качества искусства. Его образцы столь просты и сложны одновременно, что попытки подражания или развития кустодиевского наследия редки, хоть и удачны (из современных художников могу назвать петербургского Андрея Петрова).
Что главное в образе кустодиевского мира? Главное — белый свет и белый снег русского традиционного города, наполненного мещанами и мелкими буржуа, ярмарками и масленицами, банями, хлебами, санками, церквями, шубами, витринами праздника, рождественскими чудесами, тихим юмором о себе, скромной любовью к своему, частному. В этом ныне умершем мире — поныне живой стержень Божьего света и частного лада, бедного, но не голодного. Последний акт недолгой демократизации и чуть-чуть зажиточности обыденной народной жизни, которая прошла вместе с войной за выживание России, вместе с войной за подготовку к войне. В этом мире — частная маленькая правда постепенного освобождения от нужды, супротив которой суровая массовая правда рабочей казармы и деревенской грязи — менее перспективна и художественна. В это смысле тихий рай малой частной скромной уютности и отдельности советской жизни 1960−1970-х с её «амбивалентностью» шукшинских героев и фанаберии идиотизма — стал почвой для повторения кустодиевского света. Но свет этот стал грязным и не повторился, рухнув в новую смуту и войну. И Кустодиев остался мерой для чаемого личного счастья. Тем и жив, тем и важен.
Борис Михайлович Кустодиев (1878−1927) — родился и вырос в провинциальной духовной среде, но рано сделал успешную карьеру столичного художника, стал мастером салонного портрета (и портрета, в частности, «народного» Николая Второго), достиг яркой известности и материальной независимости. Но на самом пике успеха, славы и жизненных сил — в 1912 году — его настиг тяжёлый недуг, приковавший его к постели и глубокому креслу. Инвалидность, война, смута, разрушение жизненной среды не остановили художника: он легко легализовался при Советской власти, одним из первых сменив «народного» Николая Второго на «народного вождя» Большевика. Его жизненный подвиг, тем не менее, остался подвигом подлинного и свободного от партийности искусства, сделал труд художника одним из ярчайших образов русского национального и даже народного, этнографического, но высокого, интернационального качества искусства. Его образцы столь просты и сложны одновременно, что попытки подражания или развития кустодиевского наследия редки, хоть и удачны (из современных художников могу назвать петербургского Андрея Петрова).
Что главное в образе кустодиевского мира? Главное — белый свет и белый снег русского традиционного города, наполненного мещанами и мелкими буржуа, ярмарками и масленицами, банями, хлебами, санками, церквями, шубами, витринами праздника, рождественскими чудесами, тихим юмором о себе, скромной любовью к своему, частному. В этом ныне умершем мире — поныне живой стержень Божьего света и частного лада, бедного, но не голодного. Последний акт недолгой демократизации и чуть-чуть зажиточности обыденной народной жизни, которая прошла вместе с войной за выживание России, вместе с войной за подготовку к войне. В этом мире — частная маленькая правда постепенного освобождения от нужды, супротив которой суровая массовая правда рабочей казармы и деревенской грязи — менее перспективна и художественна. В это смысле тихий рай малой частной скромной уютности и отдельности советской жизни 1960−1970-х с её «амбивалентностью» шукшинских героев и фанаберии идиотизма — стал почвой для повторения кустодиевского света. Но свет этот стал грязным и не повторился, рухнув в новую смуту и войну. И Кустодиев остался мерой для чаемого личного счастья. Тем и жив, тем и важен.
Комментарии читателей (0):