Природа идентичности исторического субъекта

Чтобы дать ответ на вопрос относительно природы идентичности исторического субъекта нужно сначала выяснить, как возникает идентичность исторического субъекта, какими категориями следует пользоваться при определении природы этой идентичности: причины, функции или какими-либо ещё, а также какие условия необходимы для того, чтобы исторический объект обрёл желаемую идентичность. В силу этого мы хотим сразу определить, что мы будем понимать под словосочетаниями «исторический субъект» и «идентичность» и как эти понятия соотносятся между собой.

Под историческим субъектом мы будем иметь в виду социальные объединения или даже отдельных людей, деятельность которых оказывала существенное (будучи в качестве таковой признана современниками или оценённая впоследствии потомками) воздействие на исторический процесс. При этом отметим, что один и тот же социальный феномен может быть как объектом, так и субъектом истории (личность, общество, государство или какой-либо другой социальный институт – например, армия и т.п.). Разница в положении (sub- или ob-) заключается в направлении деятельности. Субъект влияет на исторический процесс, пытаясь полностью или частично подчинить его своей воле, в то время как объект подчинён историческому процессу и, в этом смысле, лишён самостоятельной сущности и зависит от другого субъекта (или субъектов). Например, Ирак, как государство, в конце прошлого века был субъектом исторического процесса. Показателем этого, в частности является то, что он в 1980 г развязал войну против Ирана и продолжал её в течение девяти лет. Но с 2003 г, после оккупации американцами, Ирак превратился в объект истории, зависимый от решений других стран и деятелей, которые являют собой исторические субъекты (по крайней мере, по отношению к Ираку).

Теперь обратимся к идентичности. Под идентичностью мы будем понимать отождествление или высокую степень соотнесённости некоего социального феномена (в нашем случае исторического субъекта) с кем-то или чем-то. Под соотнесённостью мы подразумеваем приписывание кого-то или чего-то к какому-то классу или множеству. Например, высказывание «Инсбрук – австрийский город»» указывает на то, что Инсбрук является одним из множества городов Австрии и потому может быть идентифицирован, как часть такого исторического субъекта, как Австрия. Под «высокой степенью соотнесённости» мы подразумеваем то, что Инсбруку свойственна не только австрийская идентичность. В XIII-XIV вв он был столицей независимого Тироля, в настоящее является главным городом федеральной земли Тироль и потому может быть идентифицирован, как тирольский город. При таком положении вещей, когда один и тот же субъект входит в разные множества и даже, как показывает пример с Инсбруком, одно или несколько множеств, в которые он входит, может или могут быть подмножеством другого множества, вопрос о его идентичности должен решаться в соответствии с коннотатом субъекта. Если в ходе исследования под историческим субъектом мы будем понимать Тироль, то его идентичность должна восприниматься, прежде всего, как тирольская. В ином случае, когда мы рассматриваем в качестве субъекта Австрию, Инсбрук следует идентифицировать как один из элементов этого субъекта. Но список этим не исчерпывается, так как мы с равным успехом можем делать акцент на европейской, западно- или центральноевропейской идентичности Инсбрука, приписывать его к субъектам немецкой или католической культуры и т.д. Другими словами, рассматривая вопрос о соотнесённости исторического субъекта с неким феноменом, мы должны иметь в виду, что всякий социальный субъект с неизбежностью имеет полиидентичную природу.

Разберём это утверждение на примере человека. Его идентичность складывается из целого ряда самосоотнесений. Во-первых, он соотносит себя с собой: я – это моя индивидуальность. Во-вторых - с семьёй, в третьих – с этносом, в четвёртых – с конфессией, в-пятых – с государством, в-шестых - со стратой и т.д. Таким образом, если некий человек стал одним из ведущих акторов исторического процесса, у нас есть все основания сомневаться в том, что идентичность этого исторического субъектом предельно однородна. Всё это в равной степени относится и к другим историческим субъектам (странам, государствам, организациям и т.п.). Другое дело, что в этом случае могут быть некоторые отличия. Например, «стратой» для государства может быть принадлежность к СНГ или «Большой восьмёрке», а для организации принадлежность к тому или иному объединению. Скажем, вхождение одной из социалистических партий в Социалистический интернационал. Отметим при этом, что полиидентичная природа исторических субъектов отнюдь не означает, что эти субъекты напрочь лишены идентификационного единства. Другое дело, что проявляемое субъектом единство обеспечивается иерархией – подчас весьма жёсткой – идентификационных качеств.

Возьмём в качестве примера Великобританию, которую обычно называют Англией. И это не случайно, хотя многим известно, что Англия составляет лишь одну из её четырёх частей. Объяснение этого явления заключается в том, что система ценностей присущая англичанам является доминирующей во всех частях Великобритании (хотя и в разной мере). Следующими идентификационными характеристиками (после этнических ценностей) современной Великобритании являются демократия (хотя и в довольно экзотическом двухпалатном варианте, где наряду с палатой общин присутствует палата лордов), монархия, принадлежность к «Большой восьмёрке» (как мировая держава), принадлежность к Европейскому Союзу и т.д. Мы выстроили характеристики именно в таком порядке, потому, что полагаем, что англичане скорее согласятся остаться англичанами при диктатуре (что не раз бывало), чем, сохранив демократию, стать французами (чего не было никогда). Равно как и история становления английской системы демократии заставляет нас предположить, что англичане скорее откажутся от института монархии (что бывало), чем от института демократии. В то же время вхождение или невхождение в «Большую восьмёрку» имеет для Англии меньшее значение (в силу того, что это скорее почётное членство), чем сохранение многовековой традиции королевской власти. Из этого следует, что идентичность исторического субъекта обычно покоится на некоем основании, своеобразном идентификационном базисе, поверх которого затем возникают другие наслоения, совокупность которых, в результате приобретает вид, который можно уподобить пирамиде или конусу. А в целом эта совокупность и определяет идентификационное лицо исторического субъекта. Для государства идентификационным базисом обычно является этнос, для организации – направление деятельности или идеология и т.д. Из этого следует, что от Великобритании, как исторического субъекта, ожидают, что её политика будет, прежде всего, соответствовать традиционным английским ценностям, а также представлениям, основанным на притязаниях на статус великой западноевропейской державы.

Стоит, правда, отметить, что бывали случаи, когда исторический субъект Великобритания не был последователен в воплощении английских ценностей, что свидетельствует о том, что между различными идентификационными составляющими исторического субъекта возможен «конфликт». Это является, на наш взгляд, показателем того, что идентификационный вектор исторического субъекта подчас носит ситуативный характер. Рассмотрим это на конкретном примере. Во второй половине 30-х гг ХХ века англичанам очень не хотелось воевать в нацистской Германией за своих союзников в Центральной Европе. Ибо они вступили с ними в союз лишь затем, чтобы те воевали с Германией или СССР за их английские интересы. Поэтому, отбросив предложения СССР о совместном противодействии нацистам, тогдашний английский премьер Н.Чемберлен сдал немцам в Мюнхене (1938 г) Чехословакию, в одночасье предав, как союзника, так и демократические идеалы. Возвратившись в Лондон, Н.Чемберлен сделал упор на то, что, отказавшись от борьбы за «надстроечные» элементы (демократию, державный статус и др.), он добился главного. Объявляя, что привёз мир нынешнему поколению, он обращался прямо к народу, имея в виду использовать иерархичность идентификационных составляющих. В данном случае иерархичность, по мнению премьера, заключалась в том, что сохранение английской нации важнее отстаивания идеалов демократии и помощи, наивно полагавшимся на англичан союзникам. И лишь когда, после Чехословакии жертвой нацистов стал очередной союзник – Польша, английское правительство, не желая окончательно ронять своё «идентификационное лицо», объявило войну Германии. Правда, никаких решительных действий по спасению своего союзника оно не принимало (эту войну называли «Странной»), до последнего надеясь, что Гитлер, наконец, «одумается» и направит свои орды на Восток. Можно приводить и другие примеры идентификационных конфликтов внутри того или иного исторического субъекта. Чтобы не слишком множить число сущностей приведём лишь один. Однажды президента Ф.Рузвельта спросили, почему Соединённые Штаты поддерживают кровавого никарагуанского диктатора А.Сомосу. Ответ известного демократа был необычен: «Конечно, Сомоса сукин сын. Но он наш сукин сын!». Таких «сукиных сынов», доводящих своих сограждан до нищеты Соединённые Штаты, позиционирующие себя как образец демократии, поддерживали в течение многих десятилетий. Что касается клана Сомосы, то его представители бежали из Никарагуа только в 1979 г, когда конгресс США решил отказать ему в поддержке.

Из этих примеров следует, что противоречия, определяемые полидентичной природой исторического субъекта не столь уж редки. Такое положение вещей объясняется тем, что любой исторический субъект, являясь, прежде всего, социальным субъектом, не может быть однороден в идентификационном отношении (даже если речь идёт об отдельной личности). В силу этого под его идентичностью мы должны понимать соотнесение с неким понятием или явлением, которые содержат указание на ту комбинацию ценностей, что является определяющей для действий исторического субъекта. При этом следует иметь в виду, что эта комбинация может быть многоуровневой в темпоральном отношении. Рассмотрим это на случае с У.Черчиллем, который в своё время он сказал, что стал премьером не для того, чтобы присутствовать при распаде Британской империи. Как истолковывать эту программу действий одного из влиятельнейших исторических субъектов той эпохи? В духе имперской идентичности, идущей от его предка времён королевы Анны – знаменитого герцога Мальборо, который в начале XVII века воевал с французами за «испанское наследство»? Или же, как естественное желание, отличающее большинство политиков сохранить то, что получил от предшественника без существенных потерь? Вполне вероятно, Черчилль имел в виду и то, и другое.

Но наличие, по крайней мере, двух образцов для самосоотнесения позволяет предполагать, что выбор историческим субъектом того или другого (или обоих сразу), может быть связан с конкретной ситуацией, в которую был вовлечён субъект. Из этого следует, что даже при минимальном выборе существует вероятность внутреннего или внешнего идентификационного конфликта. Возьмём в качестве примера СССР. Его воспринимали и как естественного продолжателя политики Российской империи, и как совершенно новое, прежде небывалое и противоречащее прежним русским ценностям явление – коммунистическое государство. Надо сказать, что такое двойственное восприятие этого исторического субъекта было характерно не только для западных европейцев. Достаточно указать на то, что в самом Советском Союзе читались многочисленные курсы (для которых выпускалась масса литературы) под названием «история СССР периода феодализма». И с этим не спорили, хотя каждому было ясно, что когда был феодализм, не было СССР и наоборот. Или другой пример. В 1574 г польский король Генрих, не желая больше править этой страной, напоил свою свиту и охрану, чтобы она не могла удержать его в Польше, и бежал в свою родную Францию. Наступил период бескоролевья. В конце концов, на престол был выбран трансильванский князь Стефан Баторий. Не входя в излишние подробности его деятельности, укажем, что, с одной стороны, он проводил политику укрепления польско-литовского государства, а, с другой, предпринимал шаги, которые должны были привести к объединению под властью его младшего брата Трансильвании и Венгрии. Создание на южных границах мощного государства вряд ли было бы полезно польско-литовскому государству, поскольку слишком явно противоречило его интересам. Но это нисколько не смущало короля, ощущавшего себя и трансильванцем, и поляком одновременно (одним по рождению и воспитанию, другим по должности и обязанностям).

Феномен подобных идентификационных конфликтов позволяет нам поставить вопрос о том, в силу чего у исторических субъектов возникает потребность в идентичности? На наш взгляд, причина состоит в том, что историческому субъекту онтологически присуща потребность отличать себя от другого и заявлять о своей индивидуальности. И это не удивительно, ибо, если явление не единично и представляет хоть какой-то интерес, потребность в различении одного явления от другого возникает всегда. В случае с историческими субъектами такая потребность сначала проявляется естественным путём (то есть не навязывается, например, научным знанием), обретая как внутренние – самоидентификационные - отличия, так и внешние - иноидентификационные. Заметим при этом, что идентификация того или иного субъекта по историческим признакам насчитывает не одну тысячу лет. Возможно, этому феномену десятки, даже сотни тысяч лет (и, заметим мы в скобках, сегодняшняя острота проявления этого феномена не означает, что прежде сообщества относились друг к другу с большей терпимостью). У нас есть все основания полагать, что историческая идентичность возникла одновременно с историей, то есть одновременно с зарождением и развитием исторических процессов. Иначе говоря - с той поры, когда первые человеческие сообщества окончательно отделились от природной среды и, создав социальную среду, осознанно противопоставили себя ей. Эти сообщества, как бы мало мы о них сегодня не знали, вполне можно идентифицировать как первые исторические субъекты. Конечно, это вовсе не означает, что на самом раннем этапе своего развития люди в полной мере осознавали историчность своего бытия или, другими словами, своё принципиальное отличие от природы (то есть так же или почти так же остро, как это ощущаем мы). Мифология, в особенности первобытная мифология, определённо указывает на то, что люди очень долго считали себя частью природы, хотя и особенной её частью.

Можно спорить и о том, когда люди окончательно уяснили, что они уже не являются частью природы, и что явилось критерием этого осознания: освоение орудий труда, огня, строительство жилищ, приручение первых животных, приобретение навыков земледелия, переход к осёдлой жизни, монотеизм... Но, если не вдаваться эти частности, - которые хотя и интересны в научном отношении (как, впрочем, и сами по себе), но лежат за пределами нашего исследования - мы должны будем констатировать, что первые проявления проблемы идентификации исторического субъекта возникают с возникновением самого исторического субъекта. То есть с выделением человека из природной среды и появлением первых человеческих сообществ, формирующих новую среду – социальную и, следовательно, историческую. При этом важнейшими элементами этой среды явились, прежде всего, сами человеческие сообщества. Все они в той или иной мере стали субъектами относительно природной среды, но в отношении социальной и исторической дело обстояло значительно сложнее, ибо там одни сообщества, подчинив себе другие, приобрели статус субъектов, а другие оказались в роли объектов.

Мы говорим социальную и, следовательно, историческую среду, указывая, тем самым, что эти понятия, в некоторой степени, синонимичны. Однако, их совпадение не всегда является полным. Мерой отличия «социального» от «исторического» является пространственный критерий. Поясним эту мысль следующим образом. Если мы изучаем некую проблему – например, проблему справедливости – вне конкретной среды, рассматривая её, как изначально присущую человеку данность или проблему суицида не в её историческом контексте, а как результат воздействия социальных фактов на человека, то наше исследование носит, безусловно, социальный характер (ибо вне социума нет ни справедливости, ни суицида), но его трудно назвать историческим. Если же мы изучаем те же проблемы, но в их развитии, исследуя, как они изменялись в связи с изменениями общественной среды, то они, не утрачивая своей социальной атрибуции, приобретают еще и исторический характер. Другими словами: социальное рассмотрение может быть лишено исторической специфики. Но историческое исследование по необходимости должно быть социальным, так как оно претендует на исследование человеческого общества в его временном развитии.

Возвращаясь к проблеме идентификации исторического субъекта, укажем на то, что первые проявления культурно-исторической идентификации заключались в осознании обществом своего отличия от природной среды, а также в осознании своего отличия от другого общества (или других обществ). При этом мы не имеем в виду, что первое идентификационное отличие возникло раньше, а второе позже. Речь идёт о разных способах (или качествах) идентификации. В дальнейшем эти способы вели как к появлению самого субъекта через объединение нескольких социальных элементов - в т.ч. посредством включения - в один исторический субъект (эффект сплочения), так и к противостоянию его - посредством выделения - другим субъектам (эффект противопоставления). А это, в свою очередь, породив множественность самоидентификаций и иноидентификаций, привело к появлению большого количества исторических субъектов.

В этой связи может возникнуть вопрос об отношении исторического субъекта и идентичности. На наш взгляд, они соотносятся следующим образом: посредством основанной на совокупности норм и ценностей идентичности, люди наделяют смыслом создаваемый ими социальный субъект. И, тем самым, они дают претензиям созданного субъекта на собственную историчность необходимый статус. Иными словами мы полагаем, что реализация себя через исторические субъекты является одним из способов существования и развития человека. И хотя ему необязательно осмыслять себя в таких категориях (идентичность, исторический субъект), реализует он её вполне осознанно. Что касается приёмов, с помощью которых идентичность и субъект обретают друг друга, то они могут быть весьма различны. Можно, например, идентифицировать субъект, как объявляя его видимым воплощением новейших идей (олицетворяющих новые нормы и ценности), опираясь на которые он преобразует историю, так и ссылаясь на его подобие тем субъектам, которые являлись образцами в прошлом. Для первого утверждения неплохими примерами могут быть создание Чингисом монгольского государства и образование США. Общего у этих государств довольно много, поэтому укажем на некоторые черты сходства. И то, и другое государство в период своего расцвета были по сегодняшней терминологии сверхдержавами, распространявшими – хотя и на разных материках - свою власть от Тихого океана до морей Атлантики.

Кроме того, как бы ни были различны принципы организации этих государств, самим своим появлением, а также декларируемыми при их создании принципами, бросали вызов другим историческим субъектам. Чингис, формируя новую идентичность, основной упор делал на категории «честности», нехарактерной, с его точки зрения, для политики современных ему государств. А отцы-основатели США, закладывая основы североамериканской идентичности, весьма причудливо, с точки зрения современных им европейских исторических субъектов, сочетали на программном уровне категории веры и свободы. Ибо во второй половине XIX в в Европе было уже распространено мнение, что свобода и вера противостоят друг другу. Другая форма идентичности, заключающаяся в ориентации на прошлое весьма частое явление или, выражаясь определённее, всегда присутствует в социальном процессе вне зависимости от исторического периода. Иными словами: основанный на регенерации исторически сложившихся ценностей и норм, феномен поддержания идентичности существующими историческими субъектами, в отличие от процесса образования новых идентичностей, есть явление постоянное.

Из этого мы делаем вывод: о какой бы идентичности исторического субъекта ни шла речь – о постоянно воспроизводимой, о новообразуемой или об их сочетании - исторический субъект не может существовать, не идентифицируя себя и не будучи идентифицируемым другими с кем-то или чем-то. Даже умозрительное представление о возможном единстве человечества – в рамках единой религии или ноосферы – приводит к предельной актуализации идеи о том, что другим историческим субъектом, с которым можно себя в какой-то степени соотнести пока существует исторический процесс, является Бог.

Подробнее: Шабага А.В. Исторический субъект в поисках своего Я. - М.: РУДН, 2009. - 524 с.