Дети русской эмиграции. Национальное выживание

История русской эмиграции 1917-1991 гг. дала многочисленные достижения русской литературы, искусства, науки и культуры вообще. Хорошо и энциклопедически известна также политическая и медийная история Русского Зарубежья. Обзорно описана также история русской философии периода эмиграции. Однако сводные сведения об идейной, идеологической, общественно-политической истории Русского Зарубежья находятся в явном дефиците и требуют самого элементарного введения, которое часто упускается из виду в многочисленных биографических и частных деталей.

Русский социалист-революционер, во время Первой мировой войны – патриот и оборонец, затем один из создателей главного и лучшего толстого журнала русской эмиграции «Современные Записки» (1920-1940), мученик, погибший в гитлеровском концлагере в Освенциме, русский еврей, перешедший в православие, И.И. Бунаков-Фондаминский так описывал выбор, перед которым стояла русская эмиграция:

«Нельзя спорить об одном: о том, должна ли русская эмиграция осознать себя как часть русского народа, должна ли она сохранить своё национальное лицо, должна ли она хранить, развивать и распространять среди других народов русскую культуру. Революция оторвала от родины миллион русских людей. Уже 12 лет они живут на чужбине и никто не знает, как долго они ещё пробудут в этом рассеянии. Должны ли они в этом рассеянии постепенно растаять – потерять своё лицо, язык и культуру и слиться с другими народами? Самая постановка такого вопроса кажется оскорбительной. У других народов тысячи и миллионы добровольно покидали свою родину – эмигрировали во имя своих личных материальных интересов. И, тем не менее, десятилетиями, а иногда и столетиями, они хранили своё национальное лицо, не порывали связи со своей родиной и, когда наступал момент, участвовали в её возрождении. Еврейский народ две тысячи лет пробыл в изгнании, сохранился, окреп и теперь закладывает камни своей возрождающейся государственности. Неужели миллион русских людей – цвет нации! – не добровольно, во имя личных интересов, покинувших родину, а насильственно, в страшной войне, брошенных в изгнание, не найдут в себе моральной крепости и стойкости – не потерять своего лица, не рассыпаться на миллион пылинок, не слиться с теми народами, которые в изгнании их приютили? (…) Разумеется, так не должно быть и так не будет. Но чтобы этого не было, должны быть приняты какие-то серьёзные меры: русская эмиграция должна выработать план своего устроения и должна приложить героические усилия, чтобы этот план провести в жизнь. Делается ли что-нибудь в этом направлении? (…) Надо иметь мужество сказать, что нет или, во всяком случае, очень мало».

Через несколько лет Бунаков развивал эту свою идейную программу. Он писал: «Что делать эмигрантской России? – Познать самое себя. Признать свои владения вольной республикой России Советского Союза. Понять, что эмигрантский народ – не жалкие беженцы и не изгнанники, а посланцы не старого, ушедшего дореволюционного мира и не стареющей и уходящей большевистской власти. А посланец новой, молодой России, борющейся за своё освобождение и идущей к победе. В Советском Союзе в наши дни происходят большие события. Только совсем глухие не слышат их гула. Идёт великая хозяйственная стройка. Стройка на костях миллионов людей, политая кровью целых классов. Но строка, а не разрушение. И выше стройки сдвиги – почти космические – народного сознания. (…) Может ли Сталин и советская власть ответить на вставшие и встающие перед русской молодёжью вопросы? И главное: могут ли они ответить на основной вопрос русской жизни – о свободе? Надо иметь мужество сказать себе, что на это почти нет надежды. (…) Сталин и лучше из его сподвижников – люди честные и бескорыстные. И они люди идейные. Только идеи их ложные. И они фанатики своих идей, изуверы в осуществлении своих идей в жизни. И Сталин и его сподвижники признают свободу. И они понимают, что «человек – самый ценный капитал в мире». Только они думают, что к Свободе и Человеку надо идти через уничтожение свободы и человека. (…) Что делать эмигрантской России? Признать себя частью России советской. Принять участие в её освободительном движении. Стать авангардом её движения. (…) Эмиссарами освободительного движения были старые эмигранты: Герцен, Огарев, Бакунин, Крапоткин, Лавров, Плеханов. Такими эмиссарами были властители современной России. (…) Такими же эмиссарами, посланцами Нового освободительного движения должны осознать себя и современные эмигранты».

Но что такое уже представлял из себя 1936 год в СССР? Это уже состоявшаяся принудительная коллективизация, развёрнутая индустриализация и вполне работающая система массового террора, пока без массовых расстрелов. На них русская эмиграция практически закрыла глаза. Точно так же, как на факт существования массового русского крестьянского населения в странах рассеяния. Как бы широка ни была социальная база эмиграции, в её интеллектуальных верхах, в идейной работе доминировали левое интеллигентское самообслуживание и правая военная корпоративная замкнутость. Затем в СССР наступил Большой террор 1937-1938 гг. с расстрелами, жертвами которых стали 640.000 человек. Но русская эмиграция опять прошла мимо этих массовых жертв. Смирившись с жертвами, эмиграция занялась вопросом о будущем России после коммунизма.

Несмотря на надежды русской эмиграции стать ядром новой России, главной угрозой для неё стала не только явленная ещё во время Гражданской войны её почти солидарная капитуляция перед расчленением России и сепаратизмом, её главными угрозой и поражением стала денационализация. Сколько было всего русских эмигрантов, например, в 1923 году? Два миллиона и более. Сколько из них можно отнести к активным носителям русской идентичности? Сколько из них, например, было русских студентов (в Европе и Африке)? Всего 15.510: из них в Югославии – 3.450, Чехословакии – 3.200, Германии – 2.500, Франции и её колониях – 1.500, Польше – 1.000, Греции – 400, Австрии – 300, Эстонии – 250 и др.

Сколько было среди русских эмигрантов 1920-1930-х гг. школьников, получающих образование на родном русском языке? Специалист суммировал данные на пике культурного развития русских за рубежом в 1924 году из обозреваемых им всего около 700.000 русских эмигрантов: «Общее число детей беженцев, обучающихся в зарубежной русской школе, надо считать около 12.000; таким образом, за порогом русской школы должно оставаться, по-видимому, от 6 до 8 тысяч детей». Важные уточнения даёт фундаментальный и, вероятно, лучший сводный труд о довоенной русской эмиграции на Балканах, созданный сербским историком Мирославом Йовановичем. Он выяснил, что в начале 1921 года из общего числа в 2 миллиона человек - на Балканах (в Югославии, Болгарии, Румынии, Греции, Албании и Константинополе) сосредоточилось до 220.000 русских (в 1929-м их всего осталось около 54.000). Оперируя этими данными в сравнении с числом русских школьников, М. Йованович выяснил, что дети составляли на Балканах всего 15-18% от общего числа русских беженцев: из них в русских школах учились всего 50-55% (в том числе без родителей в интернатах жило до 50%, а сирот – до 10%). Добавлю к этому, что русское беженское сообщество на Балканах было в наибольшей степени демократичным, нежели, например, в Берлине или в Париже. И для такого более традиционного тогда общества характерная доля детей составляла около 30%, однако в эмиграции, как мы видим, она – по условиям беженства и демографической структуре эмиграции - была лишь 15% и более, причём русская школа была доступна лишь для половины из них, то есть 7-8% от сообщества, то есть лишь четверти нормы. Исследовательница давно уже, при тогда ещё только начальных научных усилиях по теме, уже констатировала: с самого начала эмиграции фактом была её денационализация - немедленное превращение русских культуры и языка в семейное дело. В 1921-1923 гг. «при двухсоттысячной (русской - М.К.) эмиграции во Франции чуть более 700 детей были охвачены русскими учебными заведениями. (...) Всего (в рассеянии - М.К.) уже к концу 1920-х годов эмигрантские школы охватывали не более 1/5 или 1/6 подрастающего эмигрантского поколения».

Французская исследовательница фиксирует пониженную долю детей среди русских эмигрантов. И отмечает, что уже вступление в брак русских мужчин из числа эмигрантов во Франции лишь наполовину было связано с сохранением русской идентичности: они женились на русских – 52%, француженках – до 25%, польках – 10%, остальные – на уроженках Югославии и Прибалтики. Критически важной для перспектив сохранения идентичности и фактически фатальной для неизбежной денационализации русской эмиграции обнаруживается малодетность русских эмигрантов – по одному ребёнку на пару, редко – по двое. Малодетность в соединении с кратно меньшей долей детей в русской эмиграции 1920-1930-х гг. делало быструю денационализацию русских в эмиграции неизбежной. Даже те, кто смог сопротивляться этой денационализации, достигал этого уже на пути превращения в замкнутую диаспору. Итоги опроса (видимо, среди взрослых) Национального института демографии Франции в 1945 г. (очевидно теперь, что он был проведён в контексте усилий СССР по пропаганде в среде русской эмиграции «советского патриотизма», административно жёстко пресечённых вскоре французскими властями) о том, что препятствует ассимиляции русских во Франции, показали: «национальное чувство русских и их убеждение в своей принадлежности к великой нации» (в этом ныне, из 2020-х гг., видится характерная черта именно белой эмиграции, в отличие от эмиграции советской и постсоветской), а также их «замкнутая жизнь». Из личного опыта общения с немногочисленными детьми и (чаще) внуками русских эмигрантов первого поколения, которые ненадолго приезжали в Россию в 1990-е годы, по их рассказам об их семейном опыте (вполне успешном) сохранения русского языка и идентичности, я знаю, что средствами такого сохранения были осознанные действия их родителей, в центре которых стояли: русская православная церковь, русские скаутские организации, русское школьное образование, браки с русскими, русские (особенно монархические) общественные организации, русские пресса и книги.

Сборник «Дети эмиграции», основанный на материалах 2.400 личных детских сочинений, то есть социологически вполне репрезентативный, следует признать наиболее ярким свидетельством о судьбе этой волны русской эмиграции через призму судьбу её детей. Это очень страшная книга, сгусток множественных личных трагедий глазами переживших их детей. Их устами говорит национальная катастрофа: «Хотя я была маленькой девочкой, но я поняла, что такое родина и что такое любовь к ней. (…) У каждого из нас нет России, нет матери, которую мы ценим лишь теперь. (…) Россия только великая Россия, — больше ничего у меня не осталось!». Автор обзора, тем не менее, резюмировал: «Если бы опросить русских детей, живущих вне влияния русской школы, особенно в Германии, Франции, Англии, Северо-Американских Штатах, то (…) там дети быстро денационализируется иногда с сознательным или бессознательным попустительством родителей». Упомянутые вдвое сниженная доля детей и вчетверо сниженная доля тех из них, кто смог получить русское школьное образование – однозначно диктовало неизбежную массовую денационализацию эмиграции по мере вымирания её старшего поколения и уже в первом поколении её детей. В конце довоенного периода в истории эмиграции прозвучал страшный диагноз, уже терминальный для сообщества как национального тела: «Состояние – и морально-духовное, и материальное – русских детей во многих странах русского рассеяния – катастрофично».

Младшие братья или уже собственные дети этих опрошенных детей тридцать лет спустя после описанного исследования «Дети эмиграции», уже после Войны, ясно продемонстрировали - как именно в цифрах выглядела эта денационализация прежних тысяч, внешне сопровождавшаяся консолидацией ядра русских национальных и православных активистов в немногих сотнях. Данные на этот счёт привёл орган РСХД: на его европейские съезды весной/осенью в указанные годы собрались уже лишь сотни участников – 210/120 человек в 1954 году, 214/135 – в 1955, 285/126 – в 1956, 352/156 – в 1957. Эта картина мучительной борьбы условной русской эмигрантской молодёжи за собственную общественную среду, за национально-культурную коллективность открывает главные характеристики русской социальной жизни в изгнании: крайний дефицит детей в семьях и крайняя бедность самих семей. Вторая мировая война уничтожила массовую социальную работу в эмиграции, а мигрировавшая на Запад власовская масса после Войны так и не создала её, даже если и пыталась.

Сокращённая глава из книги: М.А. Колеров. Введение в идейную историю русской эмиграции (1917-1991). Калининград, 2024.