Печаль свободы или сладостное рабство? Куда мы движемся?

«Свобода. Равенство. Братство».

Эти слова были девизом великой французской революции, затем успешно были подхвачены большевиками и даже сейчас после всех перипетий прошлого не теряют своей привлекательности для всякого, кто еще не обменял на прилавках массового потребительства мыслительной способности бесценный дар.

Свобода

С какой бы стороны не пытаешься подойти к этой теме, страх набить оскомину не дает покоя. Тут на память приходит и государство Платона с обитателями знаменитой пещеры, и Град Божий Августина, Лютер и Кальвин с религиозно-социальным детерменизмом и, конечно же, Великий Инквизитор Достоевского. Получается как в басни Крылова: «уж сколько раз твердили миру.., а все не в прок». Сколько бы костей не сложили люди, а идея свободы вновь и вновь всплывает, заставляя нас искать, бороться и воплощать ее.

Для нашего секулярного времени, начиная с конца XIX и в особенности в XX веке характерна некая истерия по поводу свободы; XX век вопит о свободе, ловко создавая при этом тоталитарный государства, превзошедшие по своей бесчеловечной жестокости все исторические аналоги.

А затем пост-тоталитарный шок, охвативший планету после второй мировой, становится своего рода форсажной камерой ускорения процессов абсолютизации идей гражданских свобод и прав человека. Оно то и понятно: никогда еще в истории человека так не попирали, одновременно воспевая его научно-техническую мощь и власть над жизнью. И здесь вполне оправданно выглядит реакция здорового сознания, пытающегося не допустить, всеми возможными средствами, преимущественно не милитаристического характера, очередной хоровод многомиллионных смертей. Сколь бы не хотелось остановить маятник на среднем и удобном для всех значении, но с законами инерции приходится считаться. Как говорится в Евангелии: «Не можете служить двум господам» (Мф. 6:24). Такой акцент на внешних свободах и в лучшем случае оттеснение на второй план традиционных духовно-нравственных критериев, как пережитков средневековья, стал возможен лишь благодаря тем антропологическим сдвигам, которые берут свое начало еще со времен эпохи возрождения. В нашей советской действительности они воплотились в идее агрессивного атеистического гуманизма, а на Западе в виде более толерантного секулярного либерализма. Советская атеистическая империя пала. И теперь свобода и права человека превратились в полновластных хозяев прогрессивно-мыслящей части общества, пестро переодетой в багряницу демократии.

К сожалению, нет возможности говорить подробно об этой трагической трансформации. Выделим только основные признаки неолиберальной секулярной антропологии:

1. Человек – есть продукт эволюции. Некая самозародившаяся и самовоспроизводящаяся «амёба».

2. Мораль и нравственности – есть лишь промежуточный продукт общественного консенсуса. Они служат средством наиболее эффективной оптимизации социальных процессов, имеющих своей целью материальное благополучие (что конечно подразумевает и научно-культурные достижения). Абсолютных нравственных критериев не существует:

3. Так как ценность человеческой жизни, ее смысл и конечная цель определяются исключительно в рамках земного существования, безотносительно к чему-либо потустороннему и высшему.

В свое время крупнейших христианский мыслитель и богослов Августин, размышляя о человеческом обществе, писал: «… при отсутствии справедливости, что такое государства, как небольшие разбойнические шайки; так и сами разбойнические шайки что такое, как не государства в миниатюре?». И как иллюстрацию к своей мысли приводит случай с Александром Македонским, который поймал пирата и спросил его какое тот имеет право грабить на море? На что получил дерзкий ответ: «Такое же как и ты повсеместно, но так как я это делаю на маленьком судне меня называют разбойником, а поелику ты располагаешь огромным флотом, тебя величают императором»¹.

Говоря о тех или иных свободах, нужно понимать из каких предпосылок мы исходим, от какой антропологической «модели» мы отталкиваемся. Если мы имеем в виду традиционную для Европы и России в недавнем «модель», то это Библейское откровение о человеке. Оно содержит в себе, если говорить кратко, две константы:

1. Сотворенность и богоподобная сущность человека. Это есть его высшая заданная потенция, призвание, которая реализуется в свободно-личностном самоопределении по отношению к Тому высшему, безграничному, духовно-личностному Благу, именуемого Богом.

2. Его глубокое несоответствие изначальному творческому замыслу, болезненная поврежденность всей его природы злом. По-сути человек есть венец Божьего творения в потенции, а «горе скота» в актуальной наличной данности.

Исходя из данного откровения, как опыта жизни и истории, а не просто умозрительной философской конструкции, христианство говорит о духовном измерении свободы. Под этим подразумевается власть человека над своим эгоизмом, своими страстями и греховными чувствами: «Если пребудете в слове Моем.., то познаете истину и истина освободит вас» (Ин. 8: 31-32). В этом смысле по слову прот. Сергия Булгакова «свобода человека относительна… Она стоит и падает, преодолевается и превосходится на путях тварной жизни к её обожению. Свобода не есть самостоятельная мощь в себе…»². Христианство различает онтологически присущую всем людям свободу воли от духовной свободы. Её хорошо выразил Кант: «Под свободой в космологическом смысле (метафизическом, т. е. свобода воли) я разумею способность самопроизвольно начинать состояние. Свобода в практическом смысле есть независимость воли от принуждения чувственности»³.

На протяжении всей своей истории христианство успело пройти через разные общественно-государственные формы жизни. Где-то оно их формировало и обогащало, очеловечивало, а где то подвергалось влиянию разрушительных ее сил и тенденций. И, несмотря на всевозможные ошибки и искажения, христианство никогда не отрицало необходимость гражданских прав и свобод, сознавая их, как естественный дар человеку свыше. Но жизнь показывала себя гораздо более сложной и разнообразной, чем всяческие попытки её как-то осмыслить и конструировать. Как только речь заходит о практическом осуществлении этих свобод, они сразу же оказываются одной из серьёзнейших проблем социальной жизни, особенно в наше время. Для примера давайте обратимся к небольшой части текста французской декларации прав человека и гражданина 1789 года. Оно дает им следующее определение: «Свобода состоит в праве делать все то, что не вредит другим, поэтому пользование естественными правами каждого человека не имеет других границ, кроме тех, которые обеспечивают за другими членами общества пользование этими же самыми правами. Эти границы могут быть определены только законом»⁴.

Однако насколько условно понятие «вред другим» показала сама французская революция. И вновь мы натыкаемся на вопрос об исходных посылках и критериях как самой свободы, так и ее границ: кто и что, и как её определяет? Что для этого необходимо?

В православном мировоззрении ответ на данный комплекс вопросов находится в основополагающем догмате Бога-Любви. Из чего следует, что любовь должна являться основой, существом всякой деятельности человека. Лучше апостола Павла понимание христианской любви не выразил еще никто: «Любовь долготерпит, милосердствует, не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает…» (1 Кор. 13:4-8).

Таким образом, христианский критерий качества и меры в оценке всевозможных свобод, является страх любви, боящейся причинить какой-либо моральный, психический, физический или иной вред человеку, обществу, государству. Этот страх и понимание того, что человек есть образ Божий, цена и достоинство личности которого определяются не чем-либо объективно внешним, будь-то политика, экономика, и субъективно-внутренним будь-то искусство, история, творческие достижения и т. д. а всеобъемлющей крестной жертвой Христа – вочеловечившегося Бога. Признание этого факта может послужить единственным реальным фундаментальным гарантом стабильности общества, его морального и физического благополучия. И это отнюдь не новая веха в истории русской мысли. Её активно развивали и обосновывали русские мыслители и славянофилы XIX века А. Хомяков, И. Кириевский, Константин и Иван Аксаковы, Ю. Самарин. А аскетическая традиция прямо говорит о соотнесенности подлинной свободы и святости. Преподобный Варсануфий Великий говорил: «Хороша свобода, соединенная со страхом Божиим»⁵. Более красноречиво выразился Августин: «Велика свобода быть в сотоянии не грешить, но величайшая свобода – не быть в состоянии грешить». Такова христианская максима, в свете которой предлагается понимать все свободы, права и обязанности человека, в том числе и религиозные свободы.

К сожалению, духовная сторона измерение свободы, её первичность для всех сфер деятельности человека фактически полностью утрачена в современном обществе массового потребления. Свобода не «ограниченная» любовью страха Божия становится источником прежде всего духовно – нравственной деградации, идейной анархии, примитивного и грубого материализма и антикультуре. Александр Солженицин как-то заметил: «Мы увлеклись идеями свободы, но забыли, что самое мудрое измерение свободы – это дальновидное самоограничение».⁶ К чести языческих мудрецов стоит привести знаменитые слова Эпиктета: «Кто свободен телом и несвободен душой, тот раб; и, в свою очередь, кто связан телесно, но свободен духовно – свободен»⁷. Апостол Петр, критикуя проповедников внешних свобод, «забывших» о свободе внутренней писал в своем втором послании: «Эти люди как безводные источники, как туман, гонимый ветром… Они говорят громкие, но пустые слова, играя на человеческих похотях и распущенности, они снова завлекают к себе тех, кто только-только начинает удаляться от живущих в заблуждении. Они обещают людям свободу, хотя сами рабы разврата. Ведь человек раб того, чему он порабощен» (2 Петра 2:17-19). Та же мысль выражена у апостола Павла в послании к Галатам в 5 главе: «К свободе вы призваны, братия, только бы свобода ваша не была поводом к угождению плоти, но любовью служите друг другу – далее он говорит, что основа всякого законодательства, всех духовных, гражданских, юридических, нормативно-правовых актов и постановлений – заключается в одном слове: «люби ближнего своего как самого себя». Если же друг друга угрызаете и съедаете, то берегитесь, чтобы вы не были истреблены друг другом». Так же он напоминает, что в силу греха (в современном сознании понятие греха не допускается в принципе, как нетолерантный, старомодный пережиток ханженства и мракобесия средних веков) целостность человеческой природы была нарушена и привела к дисбалансу внутренних духовных сил (совести, любви, свободы) с силами низших инстинктов, к «извечной» борьбы духа и плоти. Перечисляя дела плоти Павел недвусмысленно заключает: «Не обманывайтесь: Бог поругаем не бывает. Что посеет человек, то и пожнет: сеющий в плоть свою от плоти пожнет тление, а сеющий в дух, от духа пожнет жизнь вечную». То есть непреходящий подлинный смысл жизни в её полноте достижим только в условиях приоритета духовной свободы над свободами внешними. Иными словами материальное благополучие, здоровье, права человека и т. д. сами по себе, без приобретения евангельских духовных ценностей не делают человека лучше. Современный русский писатель М. Антонов справедливо отмечает: «Человек, который в материальных благах уже не нуждается, а потребности в духовном развитии не воспитал, страшен». Далее он пишет: «Очевидно, существует некий, еще не сформулированный наукой закон меры, согласно которому человек, минимум потребностей которого удовлетворены, обязан, во избежание саморазрушения, подниматься на более высокий уровень духовной жизни. Если этот закон не соблюдается, то материальные, плотские потребности, получают гипертрофированное развитие в ущерб духовной сущности, причем это справедливо как для индивида, так и для общества, - современный этап истории капиталистических стран с засильем в них «массовой культуры» явно то положение подтверждают»⁸.

Очень не хочется утомлять читателя, но не вспомнить знаменитый эксперимент Вселенная 25 Джона Келхуна кажется было бы упущением к данной статье.

В рамках этого проекта Universe – 25 был создан искусственный рай для мышей. Это был стенд, в котором поддерживались постоянная температура, влажность, освещение и чистота. Еда и питие для мышей были в изобилии. Таким образом, поводы для конкурентной борьбы за существование в мышином раю были исключены и закономерности развития популяции диктовались исключительно особенностями поведения данного животного.

Результат привел в шок ученых.

Ожидалось что из 150 грызунов популяция вырастет до 2000 тысяч и более. Однако, начавшийся бурный рост особей, сменился застоем, а затем, словно пресытившись, грызуны стали вести себя против естественных правил, свойственных виду в природных условиях. Появились классы отверженных, ставших объектом агрессии, а в числе самцов выделились «мажоры красавцы», занятые преимущественно собой. У самок произошел резкий спад репродуктивности, появились самки-одиночки и самки-отшельницы. Животные все больше и больше втягивались в круг дивиантного поведения. При изобилии еды и пития стали процветать каннибализм и противоестественная тяга к своему полу. Самки бросали детёнышей или убивали их. Участники эксперимента стремительно вымирали и на 1780 день умер последний обитатель мышиного рая.

Келхун с коллегами пытался усовершенствовать стенд, максимально исключив всевозможные факторы внешних воздействий; цифра 25 в названии проекта есть ничто иное, как 25 попытка с одинаковым концом – все погибли.

Конечно, мыши не знали что такое «регресс», «дивиантное поведение», и нельзя было их спросить: «что вы делаете, это же уничтожит вас»? Но парадокс в том, что и в наш XXI век мало найдется тех, кто серьезно задумается над этим, по крайней мере, с трибун ПАСЕ и ООН об этом вряд ли услышишь. Еще в конце XX века на одном из конференций по глобальным проблемам человечества финский лютеранский епископ К. Тойвиайнен так охарактеризовал духовно-психологическую ситуацию на материально богатом Западе: «Согласно некоторым исследованиям, более половины населения на Западе потеряло цель жизни. Мы уже убедились в том, что предметом работы психиатров будет являться чувство уныния, тоски в гораздо большей степени, чем само страдание. Поводом к самоубийству часто бывает экзистенциальная опустошенность человека»⁹.

К сожалению особенно сильно мы наблюдаем эту закономерность в наше время. О нем глубоко и сильно выразил в свое время И. Аксаков: «Прогресс, отвергающий Бога и Христа в конце концов становится регрессом, а свобода-одичанием. Человек отвергшийся образа Божия, неминуемо совлечет с себя и образ человеческий и возревнует об образе зверином».

Христианство, говоря словами Мартина Лютера Кинга, напоминает человеку, что прежде чем надеть корону, нужно одеть терновый венец, прежде чем воскреснуть и сидеть на престоле, надо взять на спину крест и пойти на голгофу, потому «что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель и многие идут ими, и потому тесны врата и узок путь, ведущий в жизнь и немногие находят их» (Мф. 7:13).

1 Аврелий Августин. О граде Божьем. Кн. 4. О государстве.

2 Прот. С. Булгаков. Невеста Агнца. Париж. 1945. С 521-522.

3 Кант И. Соч. М., 1964. Т.3. С. 478.

4 Осипов А. Путь разума в поисках истины. М. 2008. С.192.

5 Преп В.В. и Иоанн. Руководство к духовной жизни в ответах. СПб., 1905. Отв №373. С. 253-254.

6 Там же: С. 194.

7 Римские стоики. М. 1995. С. 225

8 Антонов М. Перестройка и мировоззрение. «Москва» 1987 №9. С. 165.

9 Осипоа А. Путь разума в поисках истины. М. 2008. С. 185.

Севак Мирабян - религиовед, эксперт в области сравнительного богословия (Москва)