Стихийные процессы, оказывающие влияние на идентичность исторических субъектов, равно как и внезапные, неожиданные или случайные действия той или иной личности или группы лиц представляют собой наиболее яркое проявление уникальности каждого события социальной жизни. Но из этого отнюдь не следует, что есть одинаковые социальные явления или субъекты. Скорее можно говорить о некотором подобии или сходстве. Но сходство и подобие еще не есть тождество. Из этого следует, что, полностью разделяя идеографический подход неокантианцев к восприятию каждого из исторических субъектов, как некой индивидуальности, мы, при исследовании их трансформации, отвергаем холизм и придерживаемся индивидуализма. У каждого из этих подходов много весьма почтенных сторонников и, соответственно, противников. Мы полагаем, что в рамках каузального способа объяснения и тот, и другой подход может найти своё место, при условии, что для исследователя, прежде всего, важна инструментальность. Но методологически непротиворечивым каузальный способ исследования социальных объектов является лишь в случае индивидуалистического подхода. Утверждая это, мы ещё раз указываем на концепцию оценки исторических явлений, возникшую в рамках баденской школы неокантианства, согласно которой явления можно категоризировать и классифицировать, но нельзя унифицировать.
Поэтому, в ходе исследования трансформации исторических субъектов, мы исходим из того, что социальный мир развивается причинно и индивидуально. Использовать понятие закономерности целесообразно лишь инструментально, то есть в интересах наглядности и имея в виду условность этого понятия. Объясняющий потенциал такой категории, как случайность, мы также оцениваем лишь в связи с его инструментальной значимостью, так как полагаем, что под случайностью следует понимать ярко выраженную событийную индивидуальность. Например, в XIII в тайфуны, дважды разметав флот монголов (в 1274 и 1281 гг), спасли Японию от вторжения и последующего завоевания её войском хана Хубилая. Такой поворот событий можно назвать случайностью, имея в виду, что если бы морские экспедиции монголов состоялись несколько раньше или позже (скажем, не в июле-августе 1281 г, как это было во втором случае, а в июне), Япония могла сменить свою идентичность. В этом заключается существенное отличие японского примера от критского. Ибо крушение древнекритского (минойского) общества представляется неизбежным, так как оно было вызвано естественными причинами. То есть причинами, связанными с закономерными изменениями природной среды, отменить или изменить влияние которых люди были не в силах. Даже если критяне по каким-то признакам установили бы, что катастрофа неминуема и, упреждая её, переселились в другое место (например, на африканское побережье), с прежним обществом всё-равно было бы покончено. В пользу этого свидетельствуют примеры финикийской и греческой колонизаций. В ходе их нередко возникали даже более могущественные государственные образования, нежели метрополии (достаточно указать на Карфаген и Сиракузы), но идентичность этих субъектов была совершенно иной. Таким образом, хотя и критская катастрофа и японский тайфун были внезапными явлениями, которые существенным образом повлияли на дальнейшую трансформацию исторических субъектов, к категории случайности мы можем назвать только то, что связано с последствиями тайфуна.
В связи с т.н. «внезапными» явлениями, резко меняющими идентичность исторических субъектов, нужно сказать следующее. В последние века многие склонны трактовать историческое развитие, как эволюцию (развёртывание) общества. Под последней же подразумевают не столько изменения социального пространства (зависящие от всех его предшествовавших состояний, невзирая на степень организации), сколько качественные модификации социума, связанные с усложнением его организации и достижением большего технического могущества. В этом подходе мы усматриваем влияние естественных наук (в частности, биологии), согласно которым считается, что предшествующее состояние вещества, как правило, более устойчиво (подобно «традиционным обществам»), зато последующее – более перспективно. Вполне естественно, что при таком способе, когда всё рассматривается с точки зрения необходимости усложнения субъектов, внезапность (подчас полностью изменяющая их идентичность) уподобляется случайности и воспринимается лишь как неучтённость. Кроме того, подобный подход приводит его сторонников к тому, что они незаметно для себя ставят знак равенства между каузальностью и закономерностью (хотя тупики социального развития должны были бы их насторожить). Мы полагаем, что если уж пытаться выстраивать аналогии между естественными и гуманитарными науками, то концепции социальных изменений наиболее созвучна идея нейтральной эволюции, согласно которой видовая трансформация происходит не столько за счёт отбора, сколько в результате случайного дрейфа.
В связи с этим, у нас складывается впечатление, что новый исторический субъект нередко возникает случайно и всегда (или почти всегда) внезапно. Но эта внезапность имеет отношение не столько к глубинным процессам, предшествующим возникновению всякого исторического субъекта, сколько к восприятию этого субъекта другими, ранее существовавшими (или так или иначе присутствовавшими) в этом регионе субъектами. Свидетельством этого является внезапное, для субъектов обосновавшихся ранее на историческом пространстве, возникновение в XVI в до н.э. древневосточного государства Митанни, появление этрусков в североиталийских землях (около 1000 г до н.э.), приобретение Карфагеном в VI в до н.э. статуса самостоятельного действующего лица, возникновение Наварры (905 г), создание Швейцарской Конфедерации (1291 г), появление Румынии в 1877 г, целого ряда новых государств от Казахстана до Словении в 1991 г и т.д. Как неожиданность воспринимают субъекты друг друга и в случае «открытия». Именно такое восприятие было свойственно, как испанцам, «обнаружившим» в XV-XVI вв за океаном новые исторические субъекты, так и ацтекам с инками, которые тоже с удивлением узнали, что где-то в далёкой Европе есть испанский король, которого не только интересовали их идентификационные характеристики, но и который был готов на всё, чтобы их изменить.
Но всякое существенное изменение исторического субъекта (если оно приобретает важные качественные отличия), вне зависимости от того, как оно происходит (насильственно или эволюционно) в большинстве случаев следует называть трансформацией субъекта. Критерий трансформации – ценностный. Рассмотрим это утверждение на нескольких примерах. Возьмём центр Европы: поочерёдное вторжение в населённую кельтами Паннонию, римлян, гуннов, германцев, славян каждый раз резко меняло состав населения, стирая отпечатки предшествующих колонизаций. В Х веке страну завоевали венгры и, назвав её Венгрией, практически полностью ассимилировали прежнее население. От прежнего социального пространства и приписываемых ему ценностей почти не осталось следов и потому говорить в данном случае о трансформации исторического субъекта не приходится. Из этого следует, что за известный нам исторический период многие социальные субъекты исчезли и доказательства того, что они некогда существовали, могут предоставить лишь археологи, источниковеды, лингвисты и антропологи. Но значительная часть субъектов просто видоизменилась. Под этим мы подразумеваем, что, даже резко трансформируя свои качественные характеристики, они хотя бы частично сохранили прежнее социальное пространство и прежние ценности. Приведём в качестве примера Египет и египтян, которые, сменив свой язык и дважды поменяв конфессиональную принадлежность, по-прежнему считают себя потомками и отчасти носителями ценностей своих великих предков. Можно указать также на мексиканцев, большинство которых считают себя потомками ацтеков и майя; на эквадорцев, перуанцев и боливийцев, полагающих, что кровь инков до сих пор течёт в их жилах. Примеров подобного рода сколько угодно. В каком-то смысле исторический субъект вечен, ибо почти у всякого исчезнувшего субъекта остались потомки. Но есть и идентификационные пределы. Их границы чётко соответствуют нормам и ценностям, формирующим социальное пространство. Вероятность соотнесения себя с давно исчезнувшим субъектом сохраняется лишь до тех пор, пока сохраняется хотя бы часть некогда существовавших ценностей. Исследование генотипа современных индейцев и прибайкальских народов, а также сравнение особенностей их культурного развития в далёком прошлом (около 20 тысяч лет назад) указывает на то, что предки индейцев некогда пришли на американский континент с юго-востока нынешней России. Однако можно определённо утверждать, что никто из сегодняшних индейцев не ассоциирует себя с далёкой Азией. Поэтому всё дело в том, соотносят ли себя потомки со своими далёкими предками.
Рассмотрим это утверждение на примере ассирийцев. Во второй половине III тысячелетия до н.э. ряд североаравийских племён переселился в среднее Междуречье. Впоследствии они основали там несколько городов, из которых особое значение приобрёл Ашшур (Ассур), названный так по имени их верховного бога. В XIV в до н.э. эти племена, сплотившись в народ под именем ассирийцев, создали империю, которая то подчиняя себе окрестные государства (включая Вавилонию и Египет), то переживая периоды упадка, просуществовала вплоть до VII в до н.э., когда была окончательно разгромлена мидянами и вавилонянами. Однако исчезновение ассирийской государственности не означало исчезновения ассирийцев. Невзирая на жестокие испытания, этот народ выжил и продолжает существовать (хотя и в рассеянном виде), в качестве особого исторического субъекта. В России, где их называют айсорами, у них есть свои организации, торговые компании и т.п. Из этого следует, что ассирийцы, как субъект мировой истории, несколько раз изменили своё состояние. Вначале этот субъект представлял собой племенной союз, затем стали народом, потом даже государствообразующим народом, далее вернулись к этническому состоянию. Таким образом, рассматривая ассирийцев с этносоциальной точки зрения, можно сказать, что трансформация этого субъекта прошла, по меньшей мере, четыре этапа. На первом этапе они, реализовав свои ценностные предпочтения, освоили пространство Средней Месопотамии и образовали союз племён. Тем самым они заявили о себе, как о действующем лице, то есть как о субъекте истории. Далее, сформировавшись в народ и освоив городскую цивилизацию, ассирийцы сформулировали цели своих действий по преобразованию исторического пространства, которое, по представлению их военной верхушки, должно было стать империей. Просуществовав в этом качестве достаточно долго, но, не выдержав, в конце концов, имперского напряжения, ассирийцы были вынуждены умерить свои субъектные притязания, ведя жизнь «нетитульного» народа, и воспроизводить свои этнические ценности в условиях подчинения другим народам и государствам. В первых веках нашей эры с ассирийцами произошла ещё одна трансформация – они приняли христианство. С этих пор христианские ценности стали одной из важных характеристик этого субъекта, помогая его выживанию среди зараострийского, а затем мусульманского окружения.
«Внезапность» появления ассирийцев из аравийских пустынь (как будто из ничего), равно как «внезапность» их падения после долгих периодов гегемонии в Передней Азии не должны вводить нас в заблуждение. Рассмотрим это на упоминавшемся нами казусе Атлантиды, хотя и с несколько иной точки зрения. «Внезапное» исчезновение критского государства (или государств) дало возможность выхода на политическую арену новым социальных образований, шансы которых проявить себя в качестве исторических субъектов ранее были весьма малы, хотя и не ничтожны. Катастрофа лишь ускорила высвобождение того социального потенциала, который минойцы до времени подавляли. В результате его высвобождения заявили о себе такие исторические субъекты Древней Греции, как Фивы, Аргос, Спарта и другие. В отдалённом будущем это привело к доминированию в Средиземноморье греческой цивилизации со всеми вытекающими отсюда последствиями для идентичности античных, средневековых и новоевропейских исторических субъектов. Одним из естественных следствий исчезновения минойцев стала эмансипация Афин, ставших в дальнейшем не только выдающимся историческим субъектом, но важнейшим ориентиром для целого ряда последующих исторических субъектов от Древнего Рим до наших дней. В этой связи заметим, что катастрофы далеко не всегда приводят к положительным результатам (пусть и в отдалённой перспективе). Ибо помимо вулканов и космических тел, могущих неожиданно изменить статус и идентичность исторического субъекта, к сожалению, существует и масса других «возможностей» такого рода, связанных с ядерными, биологическими, химическими и другими технологиями. И, кроме того, у нас нет никаких надёжных доказательств того, что без катастроф социальное развитие региона не пошло бы тем же самым путём. Трудно представить, чтобы периферия Критского государства терпела бы его гегемонию бесконечно. Во всяком случае, ассирийский пример свидетельствует об обратном.
Этими примерами мы стремились показать, что трансформация каждого субъекта имела строго индивидуальный характер. Хотя мы должны признать, что, обращая большее внимание на сходство и пренебрегая особенным, у некоторых исследователей мог возникнуть соблазн построения аналогий. А аналогии, уменьшая количество сущностей, приводят к мысли о повторяемости явлений. Что, в свою очередь, провоцирует на поиски закономерностей изменения исторических субъектов либо с точки зрения редукционизма (разрушение части приводит к разрушению целого), либо с точки зрения холизма (всё существующее представляет собой единую систему, трансформирующуюся в результате естественной эволюции составляющих ей элементов). Подобный подход мы считаем методологически неверным, хотя и признаём, что в рамках определённого класса задач (в тех случаях, когда точностью можно пренебречь), и редукционизм, и холизм имеют определённое инструментальное значение (то есть обладают удовлетворительным интерпретациионным потенциалом). Но, по большому счёту, всякая трансформация исторического субъекта уникальна. И если кто-то, где-то, заимствуя чей-то опыт и пытаясь воспроизвести чьё-то социальное пространство, добивается успеха, это не значит, что мы получаем чей-то социальный клон. Ибо точной копии пространства не возникнет нигде и никогда, равно как нигде и никогда не возникнет копия другого народа.
Если же говорить о наиболее ярких проявлениях уникальности каждой из трансформаций исторических субъектов, следует обратиться к тем, что зависят от одной группой лиц или просто отдельного человека. Последний случай обыкновенно связывают с проблемой «роли личности в истории». И недаром, ибо подчас не только исторический субъект, а целая эпоха зависит от того, как поведёт себя тот или иной человек. Поэтому именно здесь и представляется наиболее удобный случай для рассуждения о роли случайности в трансформации исторических субъектов. Чтобы наиболее убедительно проиллюстрировать сказанное, обратимся к событиям во Франции позапрошлого века: поражение Наполеона в 1814-1815 гг привело к возвращению во Францию королевской власти. Однако её приверженцами были тогда далеко не все французы. Многие воспринимали империю как время величия Франции, распространения её «социального пространства» на весь континент и потому поддержали императора во время его знаменитого стодневного возвращения. После очередного краха Наполеона в 1815 г, французы скорее терпели, нежели поддерживали королевскую власть. Этим решил воспользоваться племянник Наполеона по имени Шарль-Луи-Наполеон. Он создал «теорию» бонапартизма и неустанно её пропагандировал в издаваемых за границей книжках. Впрочем, он занимался и практикой. За попытку взбунтовать страсбургские полки (1836 г) его выслали в США. По возвращению из Америки Луи-Наполеон пытался побудить к восстанию булонский гарнизон (1840 г). За это он был приговорён к пожизненному заключению, но несколько лет спустя сумел бежать, переодевшись каменщиком. Революции 1848 г даёт Луи-Наполеону возможность возвращения во Францию, где он в очередной раз пытается воплотить в жизнь свои политические идеи. Но и Временное правительство высылает его из страны. Тогда тот заочно выдвигает себя кандидатом в Учредительное собрание и побеждает в четырёх департаментах. Однако власти объявляют его избрание недействительным. Но это не останавливает Луи-Наполеона. В сентябре 1848 г он приезжает в Париж, побеждает на дополнительных выборах в Учредительное собрание, а в декабре становится президентом республики. Отметим, что за него проголосовало около трёх четвертей имевших право голоса. Спустя три года Луи-Наполеон, понимая, что его власть ограничена сроком президентского правления, решился на государственный переворот. Получив после переворота громадные полномочия, он провёл референдум по вопросу восстановления империи. На этот раз поддержка оказалась ещё более впечатляющей – за империю отдали голоса около 97% избирателей. В результате Франция вновь изменила свою государственную идентичность.
Из всего этого мы можем сделать следующие выводы. Невероятная поддержка Луи-Наполеона населением Франции показывает, что за время существования королевской власти (после 1814 г) социальное окно имперской (бонапартистской) идентичности, со всеми вытекающими отсюда последствиями (социальными, правовыми, конфессиональными и т.д.), было распахнуто настежь. Но для того, чтобы страна приняла эту идентичность, нужно было сочетание трёх обстоятельств. Во-первых, кризис власти. Во-вторых, наличие деятельного представителя династии бонапартов. В-третьих, бездействие держав. В 1848 г всё сошлось и потенциально-возможное стало действительным. Но, представим, что в 1848 г Луи-Наполеон по-прежнему бы сидел в тюрьме, или умер бы в 1849 г от разрыва сердца, или в 1850 г его бы убил легитимист. Что было бы тогда? Вторая империя бы не состоялась, а, стало быть, и не состоялась бы и новая имперская идентичность Франции. Ибо не было бы имени, вокруг которого мог сплотиться народ.
Исходя из этого, можно заключить, что трансформация представляет собой переход субъекта из одного уникального состояния в другое. И любое уподобление двух или более социальных событий друг другу может быть лишь условным и допустимо только с точки зрения инструментального эффекта. Под этим мы подразумеваем такое положение дел, когда можно по тем или иным обстоятельствам пренебречь ключом и воспользоваться отмычкой. Обстоятельства такого могут сильно различаться между собой: от наглядности до идеологических потребностей. Но суть заключается в том, что любые метатеории от марксизма до пассионарности могут объяснять события лишь подтасовывая факты и «загоняя клячу-историю».
Комментарии читателей (0):